Духовный отец в Древней Восточной Церкви - С. И. Смирнов

Существенным пробелом в характеризованном очерке С. И., отмеченном самим автором, как мы видели, являлось опущение им вопроса об историческом происхождении древнерусского института духовничества, о взаимоотношении в нем самобытно–русских и сторонних, преимущественно византийских, элементов и влияний. Изучение древнерусского духовенства с этой стороны и составило предмет ближайших научных интересов С. И. в начале 900–х годов. Уже тот несомненный факт, что «древнерусская покаянная письменность находилась под сильным влиянием греческой, а, может быть, отчасти и латинской», что древнерусские духовники в своей дисциплинарно–покаянной практике в огромной степени руководились правилами и статьями византийского происхождения, приводил С. И. к сознанию, «что научно разобраться в древнерусской покаянной письменности возможно только после тщательного изучения покаянной письменности греческого Востока, а может быть, даже и латинского Запада»[884]. Но влияние Византии на древнерусское духовничество сказалось и на бытовой его стороне, и притом на очень существенных чертах ее, в особенности на явно монашеском характере духовнического института. «В Древней Руси, — пишет С. И., — были духовниками как белые священники, так и иеромонахи. Но характер духовнического института явно монашеский, чертами монастырского пастырства отличаются взаимные отношения духовного отца и детей. Почему же это так? Откуда такое сильное влияние монастыря на институт общецерковный? Даже из древнерусских памятников я узнаю, что на Востоке в XII в. и позднее духовничеством занимались исключительно монахи, которые, очевидно, и сообщили монастырские черты духовничеству. А при самом первоначальном ознакомлении с духовничеством восточным мне встречается удивительный факт, что там несколько ранее XII в. нередко бывали духовниками простые, не священного сана монахи. Объясняют это монашеским злоупотреблением, но странно то, что в нем виноваты не одни заинтересованные монахи, но и епископы, которые, случалось, давали право на духовничество простым монахам, даже, по–видимому, монахиням–игумениям. Значит, здесь дело не в обыкновенном нарушении церковной дисциплины, а в чемто более сложном. Указанные соображения и недоумения заставили меня заняться исторической судьбой духовничества на Востоке с самого начала его возникновения, потому что только таким путем я считал возможным дать надлежащее объяснение странным явлениям в истории интересующего меня института» (Ibid. стр. XV). Ученик и преемник Голубинского, давшего блестящие образцы «сравнительного изучения» однородных явлений древнерусской и византийской церковной жизни, в частности «таким методом восстановившего историю церковного управления в киевский период, — одну из лучших глав своей превосходной Истории» (Ibid. стр. IX), С. И. для выяснения отмеченного вопроса на время превратился из историка Русской Церкви в византолога, «погрузился в историю Древней Восточной Церкви, и погрузился глубоко» (Ibid.). Результатом этого углубления С. И. в изучение византийских корней древнерусского духовничества и явилась в 1906 г. его магистерская диссертация под цитированным выше заглавием, печатавшаяся в форме отдельных статей на страницах Богослоского вестника в 1904–1906 гг.

Основной тезис, какой С. И. раскрывает и обосновывает в своей книге, таков: тот институт духовничества, который является типическим в древнерусской жизни и в котором нравственно–бытовые отношения между духовником и исповедниками обрисовываются как отношения именно «духовного отца» к своей «покаяльной семье», стоит в ближайшей генетической связи не с древнейшей сакраментально–канонической формой покаяния перед епископами и пресвитерами, как носителями власти ключей, а с так называемой старческой исповедью, которая зародилась и сложилась в восточных монастырях независимо от сакраментально–канонической организации покаяния, развивалась параллельно с нею, выступила, так сказать, конкуренткой ее и в конце концов в иконоборческую эпоху и позднее на долгое время фактически вытеснила «исповедь белых пресвитеров и епископов, совершавшуюся ими в духе канонов» (Ibid. стр. 328). Это торжество монашеской исповеди над епископско–канонической, поясняет С. И., не следует, конечно, понимать в том смысле, «что в Восточной Церкви того времени совершителями покаяния были одни непосвященные монахи, которые вместо церковного покаяния практиковали только старческое, что в Церкви на время фактически прекратилось совершение Таинства покаяния», но лишь в том смысле, «что настало такое время, когда совершителями покаяния в Церкви стали монахи, духовные отцы в общем смысле слова, т. е. епископы из монахов, иеромонахи и монахи, не имеющие священного сана. И те, и другие, и третьи создали новую покаянную дисциплину, более близкую к древней монастырской, чем к дисциплине церковных канонов» (Ibid.).

Характеризованная книга С. И. нашла вполне одобрительную оценку в отзывах ее обоих официальных рецензентов — проф. Н. А. Заозерского и И. Д. Андреева. После защиты ее в собрании Совета 8 июня 1906 г., на котором вместо Н. А. Заозерского (отсутствовавшего по болезни) официальным оппонентом выступал ректор академии еп. Евдокимов, С. И. был единогласно удостоен Советом искомой степени.

Магистерская диссертация С. И. составляла лишь первую часть задуманного им исследования о «Духовном отце в Древней Восточной Церкви» и обнимала лишь эпоху Вселенских Соборов. Во второй части его автор имел в виду раскрыть историю окончательного торжества монашества «над белой иерархией и клиром в деле исповеди», — историю постепенного распространения новой монашеской организации покаяния из Константинопольского патриархата, где она, преимущественно в среде студийского монашества, * впервые вполне сложилась «по всему православному Востоку», что «произошло уже после торжества Православия — после периода Вселенских Соборов» (Ibid.). Хотя уже в магистерской работе С. И. есть ссылки на некоторые тезисы и исторические данные, которые должны были найти себе подробное раскрытие во второй части «Духовного отца» (с. 98, 161, 201), но автору не суждено было довести свой труд до конца. После издания 1–го выпуска его С. И. вернулся к разработке основной части своей сложной темы — к вопросу о древнерусском духовничестве, — для каковой обследование исторических судеб византийского духовничества являлось лишь обширным введением. Плодом вторичных занятий С. И. над вопросом о древнерусском духовничестве была его докторская диссертация под заглавием «Древнерусский духовник. Исследование по истории церковного быта» (Москва, 1913), с приложением особого тома: «Материалы для истории древнерусской покаянной дисциплины». Насколько новая обработка С. И. этой темы существенно отличалась от его более раннего журнального очерка под тем же заглавием, видно уже из формального их сопоставления: новая работа С. И. как по объему превосходила первую по крайней мере в 3,5 раза, так и отличалась от нее значительными особенностями плана, равно как заключала в себе целые отделы, заполненные совершенно новым материалом. Если же прежний очерк С. И. давал достаточно целостную картину древнерусского духовничества с историко–бытовой стороны, то в докторской диссертации С. И. эта характеристика его выполнена с исчерпывающей полнотой. Автор не оставил без внимания, кажется, ни одного памятника, ни одного исторического свидетельства, сколько‑нибудь характерного и ценного для избранной им темы, и на основе этого кропотливым трудом собранного из разнообразных памятников древнерусской письменности громадного материала дал почти не затронутому до сих пор в науке вопросу о древнерусском духовничестве в высшей степени яркое историко–критическое освещение. Громадную научность исследованию С. И. придавали и приложенные к нему отдельной книгой (в 566 стр.) «Материалы для истории древнерусской покаянной дисциплины», заключавшие в себе 48 памятников этого рода (в 76 текстах), образцово изданных автором на основании самого тщательного изучения их различных редакций с установлением имеющихся в этих изводах разночтений и, наконец, снабженных историко–критическими заметками автора, из которых многие имеют характер обширных и целостных научных экскурсов.

Ученый труд С. И., доставивший автору степень доктора церковной истории[885], был по достоинству оценен и вне академии: Учебным комитетом при Св. Синоде он был удостоен премии митрополита Макария в 500 р., а Академией наук — Уваровской премии в 1500 р.

«Больше всего интересуясь древнерусским религиозным и церковным бытом» («Духовный отец…» с. X), С. И., кроме сейчас отмеченной наиболее крупной работы в этой области, в различное время своей научно–литературной деятельности дал целый ряд и более мелких этюдов, посвященных характеристике тех или других явлений древнерусской религиозно–церковной жизни: «Водокрещи. Материалы для истории крещенских обрядов в Древней Руси» (1900), «Праздник Пасхи в Древней Руси» (1900), «Праздник Крещения Господня в Древней Руси» (1901), «Как говели в Древней Руси» (1901), «Бабы богомерзкие» (1909) (древнерусские чародейки и волхвовательницы) и, наконец, «Исповедь земле» — речь С. И. на акте Московской духовной академии 1 октября 1913 г., посвященная разъяснению «одного странного обряда русской древности, существующего по местам и теперь», в котором тесно переплелись два разнородных элемента: «христианский церковный институт тайной исповеди и языческий — олицетворение земли, представление ее живым существом, способным внимать покаянным словам человека и примирить его грешную совесть» (Древнерусский духовник, 257). Довольно незначительные по объему, эти историко–бытовые этюды С. И. являются своего рода миниатюрами, выполненными рукой опытного мастера, глубокого знатока древнерусской жизни и литературы, умеющего извлекать из ее сокровищ любопытные данные и оживлять перед читателем черты давно умершей родной старины. Из журнальных статей С. И. такого типа выделяется отчасти и по объему, а отчасти и по особенностям ее задачи одна его работа, в которой объективно научный интерес историка органически связан и со злободневно–публистическим его интересом, — это статья С. И. «Как служили миру подвижники Древней Руси» (Богословский вестник, 1902 г.), написанная им по поводу разгоревшейся в то время на страницах наших духовных журналов полемики по вопросу об идеале и жизненных задачах православного монашества[886].